С 1941 года я учился в гимназии в Ярославе, а потом в Перемышле в технической школе, которую закончил в 1943 году по специальности «лаборант-техник». Один год ходил в Ярослав, а потом перевелся в Перемышль — туда ближе добираться, и там было дешевле. В ноябре 1943 года ко мне обратились люди, которые спросили, знаю ли я немецкий язык. Я немного знал, и немцы предложили мне работу. Сначала я носил огромные шины по несколько метров в диаметре, а потом меня отправили помогать по хозяйству инспектору Штробелю. Он жил с ребенком от первой жены и второй женой, с которой жил гражданским браком. Я приносил ему что-то с базара, что он заказывал купить, работал серпом, лопатой, ведрами носил что надо. С его женой я иногда общался, и она рассказывала, что у нее есть брат, а у брата есть дальний родственник, который служит в армии, а еще один родственник на каникулах работает на каких-то подсобных работах. Одним словом, мы с ней понемногу общались и были в нормальных отношениях. А еще в доме инспектора жила полька, которая нянчила его ребенка. И вот однажды утром она мне говорит: «Инспектору надо вычистить ботинки». Я тогда возмутился, что меня заставляют делать совсем черную работу, и говорю инспектору: «Нихт арбайте!» Он меня спрашивает: «Почему?» А я не могу ему ответить прямо и говорю по-немецки, что хочу идти работать на «банхоф» — на вокзал по-нашему. И меня перевели туда.

Теофил Зубальский, сентябрь 2013 года

Через некоторое время меня переводят в Добромиль на базу Дойчелюфтваффе. Мы там строили бараки, таскали доски, изучали новую для себя науку — где как надо измерить, где отрезать. Когда мы там работали, то среди нас выбрали пять парней, и меня в том числе, чтобы сделать из нас охранников. Дали нам оружие, учили стрелять, строили по росту. Одним словом, готовили к войне и охране зданий. Выбирали нас следующим образом — дали винтовку и сказали стрелять в мишень. Я сделал три выстрела, два из них точные. Немец подошел ко мне, похлопал по плечу, говорит: «Гут!» Я тогда еще не понимал, что у них такая политика была — мы немного поработали, а в это время немцы отбирали нас на войну. И вот везут нас, пять человек, из Добромиля вроде как в Краков. На вокзале было много людей — где-то человек двести поляков и украинцев. Приезжает длинный поезд из Тернополя через Самбор — похож на товарный, но пассажирский. Начали все в этот поезд лезть, чтобы лучшие места занять. А я со своим дорожным мешком лезу где-то позади. Когда я ездил на учебу в Ярославскую гимназию, то все время на подножке сидел, и у меня уже появилась привычка — садиться последним. Пока лез, услышал диалог какого-то поляка и немца. Они говорили по-польски, и поляк говорит: «Дайте мне людей, которые должны ехать в Краков». А немец отвечает: «Никто в Краков не едет, в Тернополь едем, там бои с большевиками! Мы Тернополь отберем!» (разговор происходил в марте 1944 года — прим. А.В.) Поезд понемногу начал ехать, а я думаю: «Да гори оно все!», и спрыгнул. Из поезда на меня смотрят и кричат: «А! А…», а один немец на перроне схватил меня и не пускает — ему показалось, что я хочу в поезд незаконно попасть. Ну, думаю: «Попался!» Но как-то странно получилось — этот немец меня отпустил и ушел, а я побежал к своим знакомым в село Буневичи. Шел в деревянных башмаках. Подхожу к горе, под горой река с тоненьким льдом — март месяц был. Я на этот лед стал, нога провалилась, вытягиваю — уже без башмака. Ну, тогда я и второй башмак снял и побежал босиком. Зашел к своему знакомому, который работал когда-то у моих соседей, но говорить уже почти не могу — охрип от того, что ноги намочил в ледяной реке. Рассказал о том, что со мной случилось. Он дал мне свою обувь, а я говорю: «Моя мама Вам отдаст». Вечером он меня вывел из села, вышли, когда уже стемнело — потому что линию Перемышль-Хыров контролировала «банхоф-полиция». Это же было военное время — фронт приближался, немцы отступали. Этот человек мне еще дал совет — не приближаться к железнодорожным путям или к дороге, а идти полем.

В Добромиль я шел по ярам, в которых по колено снега. Ну, а когда зашел в Хыров, то домой не пошел, боялся, что там сидит жандармерия и уже меня ждет. Зашел к знакомым и говорю: «Позвольте мне переночевать — я сбежал со строительства». А те люди были родителями парня, который поехал воевать в Тернополь, и они меня спрашивают: «А Остап где?» Я говорю: «Он работает, а я с поезда убежал». Не надо было им знать, что на самом деле произошло, чтобы не волновались. Попросил, чтобы дали знать моей маме, что я здесь. Мама пришла, и я попросил, чтобы она позвала одного человека из ОУН, который мне симпатизировал еще с тех времен, когда я в школу ходил. Мама его позвала, я сказал ему, что хочу в ОУН, и на второй день он меня повел в Старяву. В Старяве у меня жили родственники, а я уже находился на нелегальном положении и боялся, что будут ходить и меня искать. Жил на чердаке, мне дали перину, на которой я спал. И вот однажды немец зачем-то погнался за какой-то девушкой и залез наверх. Я как его увидел, то подумал: «Все. Сейчас расстреляют». Но, видно, он ничего не понял. Я дал знать местным, что меня немец видел, и для меня из Росох вызвали телегу. В Росохах стояли какие-то парашютисты с автоматами. В то время Красная Армия высаживала десантные группы в местах, где мы шли, и эти группы сотрудничали с поляками, воевали против УПА и терроризировали местное население. Садились они как раз в том месте, где нам потом проводили подготовку. Шли группами по четыре, по восемь человек и уничтожали наших людей. Там было опасно, и я отправился оттуда в Галивку. Там уже было свободно, и там для нас провели первую подготовку, ее вел опытный командир, который давал нам винтовки, другое огнестрельное оружие. Рассказывал, как разбирать и смазывать. Нас было 60 человек, но мы назывались сотней и делились на четы (взводы — прим. А.В.). Одним словом, все по-настоящему. Там мы проучились пару недель, а потом немцы потоком пошли — все какие-то перемазанные и сразу направились в село квартировать. А перед этим еще проехал немецкий офицер с пулеметом. Одним словом, там стало опасно, и мы пошли в другое место. Я просидел некоторое время в окопе, а потом пошел в село Ступосяны, где и прошла моя основная подготовка. Пока шли, к нам присоединялось много людей, и мы пришли на Ступосяны в несколько раз большей группой, чем вначале.

Когда пришли на Ступосяны, то поднялись на высоту 1113 метров, это уже на словацкой границе. К тому времени, как мы там появились, наши выкурили оттуда большевистских парашютистов. И там мы пробыли два месяца на подготовке под руководством «Рена» (Мизерный Мартин-Василий, майор УПА, командир 1-го куреня УПА Военного округа «Сян» — прим. А.В.). Он перед этим освободился из краковской тюрьмы Монтелюпих, и ему поручили взять под командование курень (батальон — прим. А.В.), подготовить поход на Станиславщину в тыл большевиков, ну и, собственно говоря, пойти в этот поход. Сейчас его называют «Карпатский поход «Рена», а в то время так не говорили, а просто выполняли это как обычную задачу. «Рен» дал один из первых приказов — готовить санитаров, и я попал в санитары. Моим первым заданием было помыть тело стрельца, который умер у нас в курене. Он вообще был не наш, пришел из какого-то другого подразделения по заданию, и внезапно умер у нас. Я посмотрел на него и говорю: «Как это так? Я не буду его мыть». На меня посмотрели и говорят: «Вы знаете, что вас ждет?» Намекают на наказание. А я говорю: «Если я помою его без спирта, то меня тоже ждет смерть. Я соглашусь мыть, если мне будет чем руки помыть после того». Они и говорят: «Ты прав! Будет спирт!» Я его мою и думаю: «Вот какая здесь санитарная работа. Хочу стрелком, в сотню!» Но какую работу дали, такую и выполнял.